Беседка / «Умри, печальность! Музыка, воскресни…» – поэзия авторов 90-х из газеты «Молодой коммунист»
– У вас, по всем признакам, депрессия. Не в бытовом понимании, к чему мы привыкли, а в научно-медицинском, – уверенно сказала умница-невролог, ознакомившись с моими анализами и результатами недавних исследований моего организма.
– У вас, по всем признакам, депрессия. Не в бытовом понимании, к чему мы привыкли, а в научно-медицинском, – уверенно сказала умница-невролог, ознакомившись с моими анализами и результатами недавних исследований моего организма. И стала терпеливо объяснять, что имеет в виду под диагнозом «депрессия». Мне всё было понятно, лишь заключительные слова немного озадачили – о том, что таблетки, конечно, назначит, но принимать их я, разумеется, не стану. И, вообще, у кого, мол, сейчас нет поводов для депрессии. Слабо возразив, что рекомендации врача стараюсь соблюдать, и получив парочку рецептов, я отбыл лечиться и поправляться.
Вечером именно этого дня вдруг нестерпимо захотелось полистать сшитые в книгу литературные страницы из газеты «Молодой коммунист» («Молодёжный курьер») 1989 – 1991 годов. Два года редактировал и даже макетировал их я. Потом нештатное редактирование предложил Николаю Михееву, с чем он блестяще справлялся.
Как это важно – вовремя обратиться к тому в прошлом, что возвышает и в чём-то исцеляет. Читал – и вновь убеждался: много же, ещё совсем недавно, было в республике русскоязычных поэтов, разноголосых, интересных и даже талантливых… К тому литературному объединению, которое в редакции молодёжки собиралось раз в месяц, в той или иной мере имели и имеют отношение до полусотни разных авторов. Возможно, больше.
Вот Рашида Апатеева. Молчаливая, сдержанная, наблюдательная. Эмоции, которыми была обуреваема, являла в редких порывах интеллигентной, сложно мыслящей натуры. Болела, но как-то тихо, не напоказ, и умерла в 54 года. Для нас, ценивших её, огромная потеря…
ВЕСНА
…Но приходит весна,
как язычество, – смелая с виду,
Всё смывает она
с белых крыш и с ладоней твоих…
И с небесной скрижали
сотрёт она нежно обиду –
Обращённый к тебе и – увы! –
не услышанный стих.
И рассыплет свой смех
лёгкой шалостью первой капели,
И затомится снег,
и на север уйдут холода…
Это – светлый исход
зимних дней, что теперь отболели,
Это – светлая ночь,
где дрожали вчера провода.
КРАСНАЯ НОЧЬ
Стрелами ранили небо закаты.
Тонет в багрянце солнечный круг.
Охрою крашеной облачной ваты,
Может, не хватит… вдруг?
Красная киноварь хлынет из вены
Синей, неспящей реки.
Чёрной не будет уже несомненно
Ночь – всем ночам вопреки.
Будет она, словно алые розы,
Цвесть на груди бытия.
Будет она как пожары и грозы
Рдеть, словно радость моя.
Будет она бушевать, как цунами,
Буйно разбудит кровь…
Первая… Ты не останешься с нами –
В небе твой кров.
ВОДОКЛЁВ
Весна! Небес голубизна,
Капели лёт и лов,
Берёзок мокрых желтизна
И ясный строй стволов –
Всё в танце солнца золотом,
В сияньи ледяниц!
Куржавый шлем зимы на дне
Разбуженных криниц!
И звон, и клёкот в небесах,
Капели лёт и лов,
И яркий свет – во всех глазах:
Бушует водоклёв!
Считающая поэзию своим призванием, йошкаролинка Екатерина Уланова, что называется, «вещь в себе». Не зная, какой она предстала бы сейчас, в годах, сужу по моим представлениям начала века. Помню, о ней – студентке музыкального училища – весьма похвально говорил мне большой марийский поэт Василий Регеж-Горохов, рекомендуя как подающую большие надежды юную поэтессу.
С небольшим трогательным стихотворением «Жаркий день. Смеётся лето…» Катя опубликовалась в первом же – январском 1989 года – выпуске литстраниц «МК». Но вскоре впечатлила вот этим, явно подражательным, в литературном стиле Марины Цветаевой…
* * *
Вольному – воля. Ему же – мир –
Пир: и в чуме ли дело?..
Грешница! Сколько за жизнь просвир –
Вдоволь ли – тела – съела?..
Грешница! А по нутру ль кагор –
Кровь? Причащайся: с миром…
Что тебе: крест? И с креста – укор?
Пухом? Иль прахом? Пиром?..
Вольному – воля. Себе самой
Сделать больнее – просто.
Грешница! Долог твой путь – домой,
Короток – до погоста.
Есть у Кати цикл стихов «Война», написанный ею в 36 лет, после того как побывала в Чечне. Мне кажется, она длительное время жила с ощущением особого предназначения, что требовало общественной активности. Её мятежи – это и стремление многому научиться (к освоению профессий), и позыв нести своё поэтическое слово в публичное пространство, и даже её особое, бережное отношение к животным, вообще окружающему миру, где стать понятой, утверждаться в начале «новых времён» было очень непросто. Явные противоречия её восьмистишия «Я – человек…» лишь подчёркивают меру смятений автора…
* * *
Я – человек, гляди, любимый Богом:
Он дал мне крест, и я несу его.
Тернист и долог путь мой за порогом.
Но боль моя встревожит ли кого?
Пойду направо если – метят левой,
Налево кинусь – скажут: не права.
Вот я и стала Снежной королевой,
Без отклика на чувства и слова.
Светлана Солошенко – любимая в начале 90-х поэтесса Николая Михеева. Он печатал её часто и помногу. Я же помню её плохо, судить могу лишь по стихам. Они очень неровные, в них часты места, где редакторскому перу нашлась бы работа. Но должен заметить: некоторую небрежность, иногда нарочитую, тогдашнему её письму придавала не характерная для многих (да почти для всех) женщин большая внутренняя свобода автора, которая шокировала и, вероятно, стала на излёте советских лет причиной невыхода в свет книги «Бессонница», уже попавшей в план государственного Маркнигоиздата. Не ошибусь, если напишу, что многие члены нашего литобъединения тогда жили в предвкушении обещанного сборника.
Вот вам далеко не самое «провокационное» стихотворение Солошенко (текст мной не редактировался):
МЕДОВЫЙ ГОД
Ты вечно прав, я вечно не права:
Вчера, позавчера и поза-поза…
Опять встаёшь в учительскую позу
И говоришь, что всё мне трын-трава.
Придётся, как сумею, отомстить.
Подумаешь, три дня обеда нет.
Ну что с того? Играла на рояле.
Когда-то люди дольше голодали
И сытыми почти что не бывали,
Но жён своих, как ты, не донимали,
А просто не являлись на обед.
Ты вечно прав, я вечно не права:
Вчера, позавчера и поза-поза…
Ты принимаешь троглодита позу
И говоришь, что всё мне трын-трава.
Ты вечно прав, а я тебе за то
Все пуговички срежу у пальто.
Не стирано бельё – какой пустяк.
Ну что с того? Я плакалась гитаре.
Когда-то люди вовсе не стирали,
А, износивши шкуры, их бросали
И новые с дубинкой добывали.
Сними с себя и сделай точно так.
Ты вечно прав, я вечно не права:
Вчера, позавчера и поза-поза…
Неандертальца принимаешь позу
И говоришь, что всё мне трын-трава…
Ты вечно прав, и, чтоб не быть в долгу,
Воды в твои ботиночки налью.
Как это важно – пол давно не мыт!
Ну что с того? Мы выспаться решили.
Когда-то люди пол совсем не мыли;
Хоть от того счастливыми не были,
Но жён, как ты, под корень не пилили,
А принимали так, как есть, свой быт.
Ты вечно прав, я вечно не права:
Вчера, позавчера и поза-поза…
Ах, позы – это нервы, это возраст,
Который надоел, как «трын-трава».
Ты вечно прав. За это я тебя,
Любя, закрою в ванной на три дня.
АКТРИСА
Идёт спектакль. И зритель, замирая,
Бунтует, бьётся, ищет вместе с ней.
Чужой бедою, как своей, больная,
Она воспалена огнём страстей.
Как до глубин взволнованному морю,
Как буре, пробудившейся от сна,
Ей тесно на подмостках, тесно в роли,
Ей тесен мир, ей эта жизнь тесна!
Тысячеструнной чувственной гитарой
В руках судьбы на сто ладов звучит
Актриса, истязаемая драмой, –
Пожар в партерно-бархатной ночи…
Слепящий свет юпитеров потушен.
Спектакль закончен. Занавес закрыт.
И, как всегда, раздав тепло и душу,
Она шагнуть в реальность не спешит.
Чужая боль не сыграна – пропета.
С лица гримировальный убран тон.
Усталость. Чашка кофе. Сигарета.
Дрожащих струн щемящий перезвон…
* * *
Шепчу тебе – в туманные глубины,
В тональность нераскаянной души:
Рояльных звуков бурные лавины
Пусть хлынут в мир, в себе их не глуши.
Свечу тебе – твоей тоски в остроги,
Молчанья в ледяное далеко;
Пусть наших Муз ночные диалоги
Зажгут тебя врачующе-легко.
Пою тебе – в мерцающие песни,
Не лёгшие ещё на нотный лист.
Умри, печальность! Музыка, воскресни!
Пусть снова сердцем слышит пианист.
Кричу тебе – в напрасные тревоги:
Пропащий мой, люблю, пока жива!
Мы странники навек одной дороги,
Ты – музыка, и я – твои слова.
Не знаю, как вам пришлись стихи поэтов из моего окружения тридцатилетней давности, – я же наедине с этими и другими такими же хорошими стихами провёл чудесный вечер и на день хотя бы излечился от всяких там тягостных дум.
АПРЕЛЬ
Апрель, проснувшись, пьёт из лужи
Телком глазастым у ворот.
Вернувшись, грач над вязом кружит,
Гнездо своё не узнаёт.
Уже мороз не жмёт клещами,
Безмолвно бродит за селом,
Поник, устал латать ночами
Проталины хрустальным льдом.
И старый дед стоит с лопатой
У яблонь, тихих и нагих,
Ручьи щенками виновато
Целуют деда сапоги.
Девчонки крутят радиолу,
Цветут веснушки на носу.
И я, влюблённый и весёлый,
Одной подснежники несу.
ЮНОСТЬ
В хате печь дымит из-под замазки,
Штырь торчит железный из стены,
На который вешал по-хозяйски
Перед сном рубашку и штаны.
Утро, куры спрыгнули с насеста,
Поросёнок возится в тряпье.
Мать моя в квашонке месит тесто,
Юбка домотканая – в репье.
За углом черёмуха прилежно
вяжет тень движеньем ветерка.
Сплю я на фуфайке – белоснежной
Простыни не ведаю пока.
И доволен, как растут ягнята,
Радуюсь, что поле зацвело,
Что опять из города девчата
Едут к нам на практику в село.
Светлана Солошенко – любимая в начале 90-х поэтесса Николая Михеева. Он печатал её часто и помногу.
АКТРИСА
Идёт спектакль. И зритель, замирая,
Бунтует, бьётся, ищет вместе с ней.
Чужой бедою, как своей, больная,
Она воспалена огнём страстей.
Как до глубин взволнованному морю,
Как буре, пробудившейся от сна,
Ей тесно на подмостках, тесно в роли,
Ей тесен мир, ей эта жизнь тесна!
Тысячеструнной чувственной гитарой
В руках судьбы на сто ладов звучит
Актриса, истязаемая драмой, –
Пожар в партерно-бархатной ночи…
Слепящий свет юпитеров потушен.
Спектакль закончен. Занавес закрыт.
И, как всегда, раздав тепло и душу,
Она шагнуть в реальность не спешит.
Чужая боль не сыграна – пропета.
С лица гримировальный убран тон.
Усталость. Чашка кофе. Сигарета.
Дрожащих струн щемящий перезвон…
* * *
Шепчу тебе – в туманные глубины,
В тональность нераскаянной души:
Рояльных звуков бурные лавины
Пусть хлынут в мир, в себе их не глуши.
Свечу тебе – твоей тоски в остроги,
Молчанья в ледяное далеко;
Пусть наших Муз ночные диалоги
Зажгут тебя врачующе-легко.
Пою тебе – в мерцающие песни,
Не лёгшие ещё на нотный лист.
Умри, печальность! Музыка, воскресни!
Пусть снова сердцем слышит пианист.
Кричу тебе – в напрасные тревоги:
Пропащий мой, люблю, пока жива!
Мы странники навек одной дороги,
Ты – музыка, и я – твои слова.
Марина Копылова (в декабре 1990)
* * *
Поезд мчит меня в Загорск.
Сорок первый километр.
За окном звереет ветер,
Упражняется мороз.
На пустынные платформы
Сыплет с неба пух лебяжий,
Ласковый, весёлый, зряшный
Размывает ветки, пашни…
Бьют колёса, мчатся ёлки
Ветви чертят по стеклу…
Добрый страж земного долга,
Здравствуй, Брейгель, старый плут,
Доставай свою холстину,
Будем рамы мастерить:
Эти травы, морды, гривы,
Горы, ветер, избы, глины,
Двух старушек с рюкзаками,
Гуся с красными ногами,
Лошадь в яблоках, телегу,
Мужика, дом, вид на реку…
Ярко, маслом наведём
И присыплем белым снегом…
* * *
Страстная началась… По переходам
Калининского ветхие бабульки
Канючат из-под сереньких платочков,
С протянутой рукой наперевес.
Их голос тише песни комариной,
Но множим сводами – и вот уж ничего
Не слышно, кроме вечных и наивных:
«Подайте, Бога ради… Дай вам Бог…»
И то ль от страха перед непонятным
Безликим рукогласным искушеньем,
Безбожники, с разбегу возвратясь,
Кладут в ладошки бабкам «серебро»
И убегают дальше с робкой верой,
Что всё на свете – всё! – идёт, как надо,
Что катастрофы обойдут Москву
И что планета в целом уцелеет.
По крайней мере, в нынешнем году.
Ах, милость, милость, торопись успеть!
К полудню молодые постовые
Начнут теснить бабуль из переходов.
И не простят захвата территорий
И на лицо надвинутых платков. Другие выпуски поэтической рубрики читайте в специальном разделе .
Автор:
Герман Пирогов
Вечером именно этого дня вдруг нестерпимо захотелось полистать сшитые в книгу литературные страницы из газеты «Молодой коммунист» («Молодёжный курьер») 1989 – 1991 годов. Два года редактировал и даже макетировал их я. Потом нештатное редактирование предложил Николаю Михееву, с чем он блестяще справлялся.
Как это важно – вовремя обратиться к тому в прошлом, что возвышает и в чём-то исцеляет. Читал – и вновь убеждался: много же, ещё совсем недавно, было в республике русскоязычных поэтов, разноголосых, интересных и даже талантливых… К тому литературному объединению, которое в редакции молодёжки собиралось раз в месяц, в той или иной мере имели и имеют отношение до полусотни разных авторов. Возможно, больше.
Вот Рашида Апатеева. Молчаливая, сдержанная, наблюдательная. Эмоции, которыми была обуреваема, являла в редких порывах интеллигентной, сложно мыслящей натуры. Болела, но как-то тихо, не напоказ, и умерла в 54 года. Для нас, ценивших её, огромная потеря…
ВЕСНА
…Но приходит весна,
как язычество, – смелая с виду,
Всё смывает она
с белых крыш и с ладоней твоих…
И с небесной скрижали
сотрёт она нежно обиду –
Обращённый к тебе и – увы! –
не услышанный стих.
И рассыплет свой смех
лёгкой шалостью первой капели,
И затомится снег,
и на север уйдут холода…
Это – светлый исход
зимних дней, что теперь отболели,
Это – светлая ночь,
где дрожали вчера провода.
КРАСНАЯ НОЧЬ
Стрелами ранили небо закаты.
Тонет в багрянце солнечный круг.
Охрою крашеной облачной ваты,
Может, не хватит… вдруг?
Красная киноварь хлынет из вены
Синей, неспящей реки.
Чёрной не будет уже несомненно
Ночь – всем ночам вопреки.
Будет она, словно алые розы,
Цвесть на груди бытия.
Будет она как пожары и грозы
Рдеть, словно радость моя.
Будет она бушевать, как цунами,
Буйно разбудит кровь…
Первая… Ты не останешься с нами –
В небе твой кров.
ВОДОКЛЁВ
Весна! Небес голубизна,
Капели лёт и лов,
Берёзок мокрых желтизна
И ясный строй стволов –
Всё в танце солнца золотом,
В сияньи ледяниц!
Куржавый шлем зимы на дне
Разбуженных криниц!
И звон, и клёкот в небесах,
Капели лёт и лов,
И яркий свет – во всех глазах:
Бушует водоклёв!
Считающая поэзию своим призванием, йошкаролинка Екатерина Уланова, что называется, «вещь в себе». Не зная, какой она предстала бы сейчас, в годах, сужу по моим представлениям начала века. Помню, о ней – студентке музыкального училища – весьма похвально говорил мне большой марийский поэт Василий Регеж-Горохов, рекомендуя как подающую большие надежды юную поэтессу.
С небольшим трогательным стихотворением «Жаркий день. Смеётся лето…» Катя опубликовалась в первом же – январском 1989 года – выпуске литстраниц «МК». Но вскоре впечатлила вот этим, явно подражательным, в литературном стиле Марины Цветаевой…
* * *
Вольному – воля. Ему же – мир –
Пир: и в чуме ли дело?..
Грешница! Сколько за жизнь просвир –
Вдоволь ли – тела – съела?..
Грешница! А по нутру ль кагор –
Кровь? Причащайся: с миром…
Что тебе: крест? И с креста – укор?
Пухом? Иль прахом? Пиром?..
Вольному – воля. Себе самой
Сделать больнее – просто.
Грешница! Долог твой путь – домой,
Короток – до погоста.
Есть у Кати цикл стихов «Война», написанный ею в 36 лет, после того как побывала в Чечне. Мне кажется, она длительное время жила с ощущением особого предназначения, что требовало общественной активности. Её мятежи – это и стремление многому научиться (к освоению профессий), и позыв нести своё поэтическое слово в публичное пространство, и даже её особое, бережное отношение к животным, вообще окружающему миру, где стать понятой, утверждаться в начале «новых времён» было очень непросто. Явные противоречия её восьмистишия «Я – человек…» лишь подчёркивают меру смятений автора…
* * *
Я – человек, гляди, любимый Богом:
Он дал мне крест, и я несу его.
Тернист и долог путь мой за порогом.
Но боль моя встревожит ли кого?
Пойду направо если – метят левой,
Налево кинусь – скажут: не права.
Вот я и стала Снежной королевой,
Без отклика на чувства и слова.
Светлана Солошенко – любимая в начале 90-х поэтесса Николая Михеева. Он печатал её часто и помногу. Я же помню её плохо, судить могу лишь по стихам. Они очень неровные, в них часты места, где редакторскому перу нашлась бы работа. Но должен заметить: некоторую небрежность, иногда нарочитую, тогдашнему её письму придавала не характерная для многих (да почти для всех) женщин большая внутренняя свобода автора, которая шокировала и, вероятно, стала на излёте советских лет причиной невыхода в свет книги «Бессонница», уже попавшей в план государственного Маркнигоиздата. Не ошибусь, если напишу, что многие члены нашего литобъединения тогда жили в предвкушении обещанного сборника.
Вот вам далеко не самое «провокационное» стихотворение Солошенко (текст мной не редактировался):
МЕДОВЫЙ ГОД
Ты вечно прав, я вечно не права:
Вчера, позавчера и поза-поза…
Опять встаёшь в учительскую позу
И говоришь, что всё мне трын-трава.
Придётся, как сумею, отомстить.
Подумаешь, три дня обеда нет.
Ну что с того? Играла на рояле.
Когда-то люди дольше голодали
И сытыми почти что не бывали,
Но жён своих, как ты, не донимали,
А просто не являлись на обед.
Ты вечно прав, я вечно не права:
Вчера, позавчера и поза-поза…
Ты принимаешь троглодита позу
И говоришь, что всё мне трын-трава.
Ты вечно прав, а я тебе за то
Все пуговички срежу у пальто.
Не стирано бельё – какой пустяк.
Ну что с того? Я плакалась гитаре.
Когда-то люди вовсе не стирали,
А, износивши шкуры, их бросали
И новые с дубинкой добывали.
Сними с себя и сделай точно так.
Ты вечно прав, я вечно не права:
Вчера, позавчера и поза-поза…
Неандертальца принимаешь позу
И говоришь, что всё мне трын-трава…
Ты вечно прав, и, чтоб не быть в долгу,
Воды в твои ботиночки налью.
Как это важно – пол давно не мыт!
Ну что с того? Мы выспаться решили.
Когда-то люди пол совсем не мыли;
Хоть от того счастливыми не были,
Но жён, как ты, под корень не пилили,
А принимали так, как есть, свой быт.
Ты вечно прав, я вечно не права:
Вчера, позавчера и поза-поза…
Ах, позы – это нервы, это возраст,
Который надоел, как «трын-трава».
Ты вечно прав. За это я тебя,
Любя, закрою в ванной на три дня.
АКТРИСА
Идёт спектакль. И зритель, замирая,
Бунтует, бьётся, ищет вместе с ней.
Чужой бедою, как своей, больная,
Она воспалена огнём страстей.
Как до глубин взволнованному морю,
Как буре, пробудившейся от сна,
Ей тесно на подмостках, тесно в роли,
Ей тесен мир, ей эта жизнь тесна!
Тысячеструнной чувственной гитарой
В руках судьбы на сто ладов звучит
Актриса, истязаемая драмой, –
Пожар в партерно-бархатной ночи…
Слепящий свет юпитеров потушен.
Спектакль закончен. Занавес закрыт.
И, как всегда, раздав тепло и душу,
Она шагнуть в реальность не спешит.
Чужая боль не сыграна – пропета.
С лица гримировальный убран тон.
Усталость. Чашка кофе. Сигарета.
Дрожащих струн щемящий перезвон…
* * *
Шепчу тебе – в туманные глубины,
В тональность нераскаянной души:
Рояльных звуков бурные лавины
Пусть хлынут в мир, в себе их не глуши.
Свечу тебе – твоей тоски в остроги,
Молчанья в ледяное далеко;
Пусть наших Муз ночные диалоги
Зажгут тебя врачующе-легко.
Пою тебе – в мерцающие песни,
Не лёгшие ещё на нотный лист.
Умри, печальность! Музыка, воскресни!
Пусть снова сердцем слышит пианист.
Кричу тебе – в напрасные тревоги:
Пропащий мой, люблю, пока жива!
Мы странники навек одной дороги,
Ты – музыка, и я – твои слова.
Не знаю, как вам пришлись стихи поэтов из моего окружения тридцатилетней давности, – я же наедине с этими и другими такими же хорошими стихами провёл чудесный вечер и на день хотя бы излечился от всяких там тягостных дум.
АПРЕЛЬ
Апрель, проснувшись, пьёт из лужи
Телком глазастым у ворот.
Вернувшись, грач над вязом кружит,
Гнездо своё не узнаёт.
Уже мороз не жмёт клещами,
Безмолвно бродит за селом,
Поник, устал латать ночами
Проталины хрустальным льдом.
И старый дед стоит с лопатой
У яблонь, тихих и нагих,
Ручьи щенками виновато
Целуют деда сапоги.
Девчонки крутят радиолу,
Цветут веснушки на носу.
И я, влюблённый и весёлый,
Одной подснежники несу.
ЮНОСТЬ
В хате печь дымит из-под замазки,
Штырь торчит железный из стены,
На который вешал по-хозяйски
Перед сном рубашку и штаны.
Утро, куры спрыгнули с насеста,
Поросёнок возится в тряпье.
Мать моя в квашонке месит тесто,
Юбка домотканая – в репье.
За углом черёмуха прилежно
вяжет тень движеньем ветерка.
Сплю я на фуфайке – белоснежной
Простыни не ведаю пока.
И доволен, как растут ягнята,
Радуюсь, что поле зацвело,
Что опять из города девчата
Едут к нам на практику в село.
Светлана Солошенко – любимая в начале 90-х поэтесса Николая Михеева. Он печатал её часто и помногу.
АКТРИСА
Идёт спектакль. И зритель, замирая,
Бунтует, бьётся, ищет вместе с ней.
Чужой бедою, как своей, больная,
Она воспалена огнём страстей.
Как до глубин взволнованному морю,
Как буре, пробудившейся от сна,
Ей тесно на подмостках, тесно в роли,
Ей тесен мир, ей эта жизнь тесна!
Тысячеструнной чувственной гитарой
В руках судьбы на сто ладов звучит
Актриса, истязаемая драмой, –
Пожар в партерно-бархатной ночи…
Слепящий свет юпитеров потушен.
Спектакль закончен. Занавес закрыт.
И, как всегда, раздав тепло и душу,
Она шагнуть в реальность не спешит.
Чужая боль не сыграна – пропета.
С лица гримировальный убран тон.
Усталость. Чашка кофе. Сигарета.
Дрожащих струн щемящий перезвон…
* * *
Шепчу тебе – в туманные глубины,
В тональность нераскаянной души:
Рояльных звуков бурные лавины
Пусть хлынут в мир, в себе их не глуши.
Свечу тебе – твоей тоски в остроги,
Молчанья в ледяное далеко;
Пусть наших Муз ночные диалоги
Зажгут тебя врачующе-легко.
Пою тебе – в мерцающие песни,
Не лёгшие ещё на нотный лист.
Умри, печальность! Музыка, воскресни!
Пусть снова сердцем слышит пианист.
Кричу тебе – в напрасные тревоги:
Пропащий мой, люблю, пока жива!
Мы странники навек одной дороги,
Ты – музыка, и я – твои слова.
Марина Копылова (в декабре 1990)
* * *
Поезд мчит меня в Загорск.
Сорок первый километр.
За окном звереет ветер,
Упражняется мороз.
На пустынные платформы
Сыплет с неба пух лебяжий,
Ласковый, весёлый, зряшный
Размывает ветки, пашни…
Бьют колёса, мчатся ёлки
Ветви чертят по стеклу…
Добрый страж земного долга,
Здравствуй, Брейгель, старый плут,
Доставай свою холстину,
Будем рамы мастерить:
Эти травы, морды, гривы,
Горы, ветер, избы, глины,
Двух старушек с рюкзаками,
Гуся с красными ногами,
Лошадь в яблоках, телегу,
Мужика, дом, вид на реку…
Ярко, маслом наведём
И присыплем белым снегом…
* * *
Страстная началась… По переходам
Калининского ветхие бабульки
Канючат из-под сереньких платочков,
С протянутой рукой наперевес.
Их голос тише песни комариной,
Но множим сводами – и вот уж ничего
Не слышно, кроме вечных и наивных:
«Подайте, Бога ради… Дай вам Бог…»
И то ль от страха перед непонятным
Безликим рукогласным искушеньем,
Безбожники, с разбегу возвратясь,
Кладут в ладошки бабкам «серебро»
И убегают дальше с робкой верой,
Что всё на свете – всё! – идёт, как надо,
Что катастрофы обойдут Москву
И что планета в целом уцелеет.
По крайней мере, в нынешнем году.
Ах, милость, милость, торопись успеть!
К полудню молодые постовые
Начнут теснить бабуль из переходов.
И не простят захвата территорий
И на лицо надвинутых платков. Другие выпуски поэтической рубрики читайте в специальном разделе .
Автор:
Герман Пирогов
Последние новости
Улыбчивая акушерка из Йошкар-Олы делится своим опытом
Как работа в перинатальном центре формирует жизнь и карьеру медиков.
Права работающих граждан на социальное страхование
Граждане могут рассчитывать на поддержку в трудных ситуациях.
Результаты конкурса на замещение должностей в Арбитражном суде Республики Марий
Конкурс на должность консультанта завершился 20 ноября 2024 года.
Частотный преобразователь
Подбираем решения под ваши задачи с учётом особенностей оборудования и требований
Здесь вы можете узнать о лучших предложениях и выгодных условиях, чтобы купить квартиру в Донецке